Политика воспитывает Надежда Тэффи Книга Надежды Александровны Тэффи (1872-1952) дает читателю возможность более полно познакомиться с ранним творчеством писательницы, которую по праву называли "изящнейшей жемчужиной русского культурного юмора". Надежда Тэффи Политика воспитывает Собрался он к нам погостить на несколько дней и о приезде своем известил телеграммой. Пошли на вокзал встречать. Смотрим во все стороны, как бы не проглядеть – давно не виделись и не узнать легко. Вот, видим, вылезает кто-то из вагона бочком. Лицо перепуганное, в руке паспорт. Кивнул головой. – Дядюшка! Вы? – Я! я! – говорит. – Только вы, миленькие, обождите, потому – я еще не обыскался. Пошел прямо к кондуктору, мы за ним. – Будьте любезны, – говорит, – укажите, где мне здесь обыскаться? Тот глаза выпучил, молчит. – Ваше дело, ваше дело. Я предлагал, тому есть свидетели. Дяденька, видимо, обиделся. Мы взяли его под руки и потащили к выходу. – Разленился народ, – ворчал он. Привезли мы дядюшку домой, занимаем, угощаем. Объявил он нам с первого слова, что приехал развлекаться. «Закис в провинции, нужно душу отвести». Стали мы его расспрашивать, как, мол, у вас там, говорят, будто бы… – Все вздор. Все давно вернулись к мирным занятиям. – Однако ведь во всех газетах было… Но он и отвечать не пожелал. Попросил меня сыграть на рояле что-нибудь церковное. – Да я не умею. – Ну, и очень глупо. Церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали. Купи хоть граммофон. К вечеру дяденька совсем развинтился. Чуть звонок, бежит за паспортом и велит всем руки вверх поднимать. – Дяденька, да вы не больны ли? – Нет, миленькие, это у меня от политического воспитания. Оборотистый я стал человек. Знаю, что, где и когда требуется. Лег дяденька спать, а под подушку «Новое Время» положил, чтоб худые сны не снились. Наутро попросил меня свести его в сберегательную кассу. – Деньги дома держать нельзя. Если меня дома грабить станут – непременно убьют. А в кассе грабить станут, так убьют не меня, а чиновника. – Поняли? Эх вы, дурашки! Поехали мы в кассу. У дверей городовой стоит. Дяденька засуетился. – Милый друг! Ради Бога, делай невинное лицо. Ну, что тебе стоит! Ну, ради меня, ведь я же тебе родственник! – Да как же я могу? – удивляюсь я. – Ведь я же ни в чем не виновата. Дядюшка так и заметался. – Погубит! Погубит! Смейся, хоть, по крайней мере, верещи что-нибудь… Вошли в кассу. – Фу! – отдувался дяденька. – Вывезла кривая. Бог не без милости. Умный человек везде побывать может: и на почте, и в банке, и всегда сух из воды выйдет. Не надо только распускаться. В ожидании своей очереди дяденька неестественно громким голосом стал рассказывать про себя очень странные вещи. – Эти деньги, друг мой, – говорил он, – я в клубе наиграл. День и ночь дулся, у меня еще больше было, да я остальное пропил. А это вот, пока что, спрячу здесь, а потом тоже пропью, непременно пропью. – Дяденька! – ахала я. – Да ведь вы же никогда карт в руки не брали! Да вы и не пьете ничего!… Он в ужасе дергал меня за рукав и шипел мне на ухо: – Молчи! Погубишь! Это я для них. Все для них. Пусть считают порядочным человеком. Из сберегательной кассы отправились домой пешком. Прогулка была невеселая. Дяденька во все горло кричал про себя самые скверные вещи. Прохожие шарахались в сторону. – Ладно, ладно, – шептал он мне. – Уж буду не я, если мы благополучно до дому не дойдем. Умный человек все может. Он и в банке побывает, и по улице погуляет, и все ему как с гуся вода. Проходя мимо подворотного шпика, дяденька тихо, но с неподдельным чувством пропел: «Мне верить хочется, что этих глаз сиянье!…» Мы были уже почти дома, когда произошло нечто совершенно неожиданное. Мимо нас проезжал генерал, самый обыкновенный толстый генерал, на красной подкладке. И вдруг мой дяденька как-то странно пискнул и, мгновенно повернувшись спиной к генералу, простер к небу руки. Картина была жуткая и величественная. Казалось, что этот благородный седовласый старец в порыве неизъяснимого экстаза благословляет землю. Вечером дяденька запросился в концерт. Внимательно изучив программу удовольствий, он остановил свой выбор на благотворительном музыкально-вокальном вечере. Поехали. Запел господин на эстраде какое-то «Пробуждение весны». Дяденька весь насторожился: «А вдруг это какая-нибудь эдакая аллегория. Я лучше пойду покурю». Кончилось пение. Началась декламация. Вышла барышня, стала декламировать «Письмо» Апухтина. Дяденька сначала все радовался: «Вот это мило! Вот молодец девица. И комар носу не подточит». Хвалил, хвалил, да вдруг как ахнет. Схватил меня за руку да к выходу. – Дяденька! Голубчик! Что с вами! – Молчи, – говорит, – молчи! Скорей домой. Дома все скажу. Дома потребовал от меня входные билеты с концерта сжег их на свечке и пепел в окно бросил. Затем стал веши укладывать. Мы просили, уговаривали. Ничто не помогло. – Да вы хоть скажите, дяденька, что вас побудило? – Да не притворяйся, – говорит, – сама слышала, что она сказала. Отлично слышала. Насилу уговорили рассказать. Закрыл все двери. – Она, – говорит, – сказала: «Воспоминанье гложет как злой палач, как милый властелин». – Так что же из этого? – удивляюсь я. – Ведь это стихи Апухтина. – Что из этого? – говорит он жутким шепотом. – Что из этого? «Гложет, как милый властелин». Статья 121, вот что это из этого. Пятнадцать лет каторжных работ, вот что из этого. Идите вы, если вам нравится, а я, миленькие, стар стал для таких штук. Мне и здоровье не позволит. И уехал.